Неточные совпадения
Наскучило идти — берешь извозчика и сидишь себе как
барин, а не хочешь заплатить ему — изволь: у каждого
дома есть сквозные ворота, и ты так шмыгнешь, что тебя никакой дьявол не сыщет.
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня
дом первый в Петербурге. Так уж и известен:
дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.)Сделайте милость,
господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
— Певец Ново-Архангельской,
Его из Малороссии
Сманили
господа.
Свезти его в Италию
Сулились, да уехали…
А он бы рад-радехонек —
Какая уж Италия? —
Обратно в Конотоп,
Ему здесь делать нечего…
Собаки
дом покинули
(Озлилась круто женщина),
Кому здесь дело есть?
Да у него ни спереди,
Ни сзади… кроме голосу… —
«Зато уж голосок...
Все ее распоряжения надо было изменять, так как они были неисполнимы, и изменялись они Корнеем, камердинером Алексея Александровича, который незаметно для всех повел теперь весь
дом Каренина и спокойно и осторожно во время одеванья
барина докладывал ему, что было нужно.
— Звонят. Выходит девушка, они дают письмо и уверяют девушку, что оба так влюблены, что сейчас умрут тут у двери. Девушка в недоумении ведет переговоры. Вдруг является
господин с бакенбардами колбасиками, красный, как рак, объявляет, что в
доме никого не живет, кроме его жены, и выгоняет обоих.
На его квартире никого уже не было
дома: все были на скачках, и лакей его дожидался у ворот. Пока он переодевался, лакей сообщил ему, что уже начались вторые скачки, что приходило много
господ спрашивать про него, и из конюшни два раза прибегал мальчик.
Я пошел прямо к Вернеру, застал его
дома и рассказал ему все — отношения мои к Вере и княжне и разговор, подслушанный мною, из которого я узнал намерение этих
господ подурачить меня, заставив стреляться холостыми зарядами. Но теперь дело выходило из границ шутки: они, вероятно, не ожидали такой развязки.
Кто ж был жилец этой деревни, к которой, как к неприступной крепости, нельзя было и подъехать отсюда, а нужно было подъезжать с другой стороны — полями, хлебами и, наконец, редкой дубровой, раскинутой картинно по зелени, вплоть до самых изб и господского
дома? Кто был жилец,
господин и владетель этой деревни? Какому счастливцу принадлежал этот закоулок?
Козьма да Денис!» Когда же подъехал он к крыльцу
дома, к величайшему изумленью его, толстый
барин был уже на крыльце и принял его в свои объятья.
— Направо, — сказал мужик. — Это будет тебе дорога в Маниловку; а Заманиловки никакой нет. Она зовется так, то есть ее прозвание Маниловка, а Заманиловки тут вовсе нет. Там прямо на горе увидишь
дом, каменный, в два этажа, господский
дом, в котором, то есть, живет сам
господин. Вот это тебе и есть Маниловка, а Заманиловки совсем нет никакой здесь и не было.
«Увидеть барский
дом нельзя ли?» —
Спросила Таня. Поскорей
К Анисье дети побежали
У ней ключи взять от сеней;
Анисья тотчас к ней явилась,
И дверь пред ними отворилась,
И Таня входит в
дом пустой,
Где жил недавно наш герой.
Она глядит: забытый в зале
Кий на бильярде отдыхал,
На смятом канапе лежал
Манежный хлыстик. Таня дале;
Старушка ей: «А вот камин;
Здесь
барин сиживал один.
Хотя все сундуки были еще на ее руках и она не переставала рыться в них, перекладывать, развешивать, раскладывать, но ей недоставало шуму и суетливости барского, обитаемого
господами, деревенского
дома, к которым она с детства привыкла.
Она полагала, что в ее положении — экономки, пользующейся доверенностью своих
господ и имеющей на руках столько сундуков со всяким добром, дружба с кем-нибудь непременно повела бы ее к лицеприятию и преступной снисходительности; поэтому, или, может быть, потому, что не имела ничего общего с другими слугами, она удалялась всех и говорила, что у нее в
доме нет ни кумовьев, ни сватов и что за барское добро она никому потачки не дает.
И это так неделикатно в благородный
дом,
господин капитэн, и я кричаль.
— Никакой шум и драки у меня не буль,
господин капитэн, — затараторила она вдруг, точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, — и никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я все расскажит,
господин капитэн, а я не виноват… у меня благородный
дом,
господин капитэн, и благородное обращение,
господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой шкандаль.
В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила:
господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на
дом и заметил его.
— Да,
господин капитэн, и какой же это неблагородный гость,
господин капитэн, когда в благородный
дом…
Видал я иногда,
Что есть такие
господа(И эта басенка им сделана в подарок),
Которым тысячей не жаль на вздор сорить,
А думают хозяйству подспорить,
Коль свечки сберегут огарок,
И рады за него с людьми поднять содом.
С такою бережью диковинка ль, что
домСкорёшенько пойдёт вверх дном?
Иван. Да-с, оно, конечно… А как давеча
господин Карандышев рассердились, когда все гости вдруг уехали! Очень гневались, даже убить кого-то хотели, так с пистолетом и ушли из
дому.
Толпа дворовых не высыпала на крыльцо встречать
господ; показалась всего одна девочка лет двенадцати, а вслед за ней вышел из
дому молодой парень, очень похожий на Петра, одетый в серую ливрейную куртку [Ливрейная куртка — короткая ливрея, повседневная одежда молодого слуги.] с белыми гербовыми пуговицами, слуга Павла Петровича Кирсанова.
К довершению всего, мужики начали между собою ссориться: братья требовали раздела, жены их не могли ужиться в одном
доме; внезапно закипала драка, и все вдруг поднималось на ноги, как по команде, все сбегалось перед крылечко конторы, лезло к
барину, часто с избитыми рожами, в пьяном виде, и требовало суда и расправы; возникал шум, вопль, бабий хныкающий визг вперемежку с мужскою бранью.
Неожиданный поступок Павла Петровича запугал всех людей в
доме, а ее больше всех; один Прокофьич не смутился и толковал, что и в его время
господа дирывались, «только благородные
господа между собою, а этаких прощелыг они бы за грубость на конюшне отодрать велели».
«Что может внести в жизнь вот такой хитренький, полуграмотный человечишка? Он — авторитет артели, он тоже своего рода «объясняющий
господин». Строит
дома для других, — интересно: есть ли у него свой
дом? Вообще — «объясняющие
господа» существуют для других в качестве «учителей жизни». Разумеется, это не всегда паразитизм, но всегда — насилие, ради какого-нибудь Христа, ради системы фраз».
«Тоже — «объясняющий
господин», — подумал Клим, быстро подходя к двери своего
дома и оглядываясь. Когда он в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая, спала на кушетке в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за голову.
—
Господа испортили его, он ведь все в хороших
домах жил.
Около полудня в конце улицы раздался тревожный свисток, и, как бы повинуясь ему, быстро проскользнул сияющий автомобиль, в нем сидел толстый человек с цилиндром на голове, против него — двое вызолоченных военных, третий — рядом с шофером. Часть охранников изобразила прохожих, часть — зевак, которые интересовались публикой в окнах
домов, а Клим Иванович Самгин, глядя из-за косяка окна, подумал, что толстому
господину Пуанкаре следовало бы приехать на год раньше — на юбилей Романовых.
— Барин-то —
дома? — спросила ее Фелицата.
— Как ты смеешь, когда
барин приказывает? — закричал Тарантьев. — Что ты, Илья Ильич, его в смирительный
дом не отправишь?
Если нужно было постращать дворника, управляющего
домом, даже самого хозяина, он стращал всегда
барином: «Вот постой, я скажу
барину, — говорил он с угрозой, — будет ужо тебе!» Сильнее авторитета он и не подозревал на свете.
В
доме воцарилась глубокая тишина; людям не велено было топать и шуметь. «
Барин пишет!» — говорили все таким робко-почтительным голосом, каким говорят, когда в
доме есть покойник.
Старые
господа умерли, фамильные портреты остались
дома и, чай, валяются где-нибудь на чердаке; предания о старинном быте и важности фамилии всё глохнут или живут только в памяти немногих, оставшихся в деревне же стариков.
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане моем определил ему особый
дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно
барина честит!
— А вы-то с
барином голь проклятая, жиды, хуже немца! — говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в
дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
А в сыне ей мерещился идеал
барина, хотя выскочки, из черного тела, от отца бюргера, но все-таки сына русской дворянки, все-таки беленького, прекрасно сложенного мальчика, с такими маленькими руками и ногами, с чистым лицом, с ясным, бойким взглядом, такого, на каких она нагляделась в русском богатом
доме, и тоже за границею, конечно, не у немцев.
Захар не старался изменить не только данного ему Богом образа, но и своего костюма, в котором ходил в деревне. Платье ему шилось по вывезенному им из деревни образцу. Серый сюртук и жилет нравились ему и потому, что в этой полуформенной одежде он видел слабое воспоминание ливреи, которую он носил некогда, провожая покойных
господ в церковь или в гости; а ливрея в воспоминаниях его была единственною представительницею достоинства
дома Обломовых.
Ему страсть хочется взбежать на огибавшую весь
дом висячую галерею, чтоб посмотреть оттуда на речку; но галерея ветха, чуть-чуть держится, и по ней дозволяется ходить только «людям», а
господа не ходят.
— Оттреплет этакий
барин! — говорил Захар. — Такая добрая душа; да это золото — а не
барин, дай Бог ему здоровья! Я у него как в царствии небесном: ни нужды никакой не знаю, отроду дураком не назвал; живу в добре, в покое, ем с его стола, уйду, куда хочу, — вот что!.. А в деревне у меня особый
дом, особый огород, отсыпной хлеб; мужики все в пояс мне! Я и управляющий и можедом! А вы-то с своим…
Сказка не над одними детьми в Обломовке, но и над взрослыми до конца жизни сохраняет свою власть. Все в
доме и в деревне, начиная от
барина, жены его и до дюжего кузнеца Тараса, — все трепещут чего-то в темный вечер: всякое дерево превращается тогда в великана, всякий куст — в вертеп разбойников.
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья полов и т. п. Он в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни в
доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила
барина его в ужас.
Не дай Бог, когда Захар воспламенится усердием угодить
барину и вздумает все убрать, вычистить, установить, живо, разом привести в порядок! Бедам и убыткам не бывает конца: едва ли неприятельский солдат, ворвавшись в
дом, нанесет столько вреда. Начиналась ломка, паденье разных вещей, битье посуды, опрокидыванье стульев; кончалось тем, что надо было его выгнать из комнаты, или он сам уходил с бранью и с проклятиями.
И после такой жизни на него вдруг навалили тяжелую обузу выносить на плечах службу целого
дома! Он и служи
барину, и мети, и чисть, он и на побегушках! От всего этого в душу его залегла угрюмость, а в нраве проявилась грубость и жесткость; от этого он ворчал всякий раз, когда голос
барина заставлял его покидать лежанку.
А тут раздался со двора в пять голосов: «Картофеля! Песку, песку не надо ли! Уголья! Уголья!.. Пожертвуйте, милосердные
господа, на построение храма господня!» А из соседнего, вновь строящегося
дома раздавался стук топоров, крик рабочих.
Дома отчаялись уже видеть его, считая погибшим; но при виде его, живого и невредимого, радость родителей была неописанна. Возблагодарили
Господа Бога, потом напоили его мятой, там бузиной, к вечеру еще малиной, и продержали дня три в постели, а ему бы одно могло быть полезно: опять играть в снежки…
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок в
доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на кабинет
барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом говорил: «Поди ты к
барину: что ему там нужно?»
Без этих капризов он как-то не чувствовал над собой
барина; без них ничто не воскрешало молодости его, деревни, которую они покинули давно, и преданий об этом старинном
доме, единственной хроники, веденной старыми слугами, няньками, мамками и передаваемой из рода в род.
Злой холоп!
Окончишь ли допрос нелепый?
Повремени: дай лечь мне в гроб,
Тогда ступай себе с Мазепой
Мое наследие считать
Окровавленными перстами,
Мои подвалы разрывать,
Рубить и жечь сады с
домами.
С собой возьмите дочь мою;
Она сама вам всё расскажет,
Сама все клады вам укажет;
Но ради
господа молю,
Теперь оставь меня в покое.
Весь
дом смотрел парадно, только Улита, в это утро глубже, нежели в другие дни, опускалась в свои холодники и подвалы и не успела надеть ничего, что делало бы ее непохожею на вчерашнюю или завтрашнюю Улиту. Да повара почти с зарей надели свои белые колпаки и не покладывали рук, готовя завтрак, обед, ужин — и
господам, и дворне, и приезжим людям из-за Волги.
Экономка весь день гремит ключами; буфет не затворяется. По двору поминутно носят полные блюда из кухни в
дом, а обратно человек тихим шагом несет пустое блюдо, пальцем или языком очищая остатки. То барыне бульон, то тетеньке постное, то барчонку кашки,
барину чего-нибудь посолиднее.
Глаза, как у лунатика, широко открыты, не мигнут; они глядят куда-то и видят живую Софью, как она одна
дома мечтает о нем, погруженная в задумчивость, не замечает, где сидит, или идет без цели по комнате, останавливается, будто внезапно пораженная каким-то новым лучом мысли, подходит к окну, открывает портьеру и погружает любопытный взгляд в улицу, в живой поток голов и лиц, зорко следит за общественным круговоротом, не дичится этого шума, не гнушается грубой толпы, как будто и она стала ее частью, будто понимает, куда так торопливо бежит какой-то
господин, с боязнью опоздать; она уже, кажется, знает, что это чиновник, продающий за триста — четыреста рублей в год две трети жизни, кровь, мозг, нервы.
Веселый
господин кричал и острил, но дело шло только о том, что Васина нет
дома, что он все никак не может застать его, что это ему на роду написано и что он опять, как тогда, подождет, и все это, без сомнения, казалось верхом остроумия хозяйке.